Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.]
Пока Том со своего возвышения любовался этой «бешеной» пляской, замирая от восторга перед пестрым калейдоскопом кружащихся фигур и ослепительного разнообразия красок, оборванный, но настоящий принц Уэльский у ворот ратуши громко заявлял свои права, жаловался на свои обиды, обличал самозванца и требовал, чтобы его впустили. Это забавляло толпу чрезвычайно; все теснились вперед, вытягивая шеи, чтобы взглянуть на маленького бунтовщика. Потом стали трунить и глумиться над ним нарочно, ради потехи, чтобы еще больше раздразнить его. Слезы обиды выступили у него на глазах, но он стоял на своем, с королевским спокойствием бросая вызов толпе. Издевательства сыпались на него снова и снова, новые насмешки язвили его, и он наконец воскликнул:
— Вы, свора невоспитанных собак! Говорят вам, я — принц Уэльский! И хоть я одинок и покинут друзьями и нет никого, кто бы сказал мне здесь доброе слово или захотел помочь мне в беде, — все же я не уступлю своих прав и буду стоять на своем.
— Принц ты или не принц, все равно: ты храбрый малый, и отныне не смей говорить, что у тебя нет ни единого друга! Вот я стану рядом с тобою и докажу тебе, что ты ошибаешься. И клянусь тебе, Майлс Гендон не самый худший из тех, кого ты мог бы найти себе в качестве друга, не утомив себя поисками. Дай отдохнуть своему языку, дитя мое, а я поговорю с этими подлыми крысами на их родном наречии.
Говоривший был высок, хорошо сложен, мускулист. Его камзол и штаны были из дорогой материи, но эта материя выцвела и была протерта до ниток, а золотые галуны потускнели плачевно; брыжжи на его воротнике были измяты и продраны; широкие поля его шляпы были опущены книзу; перо на шляпе было сломано; он весь был забрызган грязью и вообще имел весьма горестный вид; на боку у незнакомца болталась длинная шпага в заржавленных железных ножнах; задорная осанка сразу выдавала в нем лихого забияку. Речь этого причудливо-странного воина была встречена взрывом насмешек и хохота. Посыпались крики: «Вот еще один ряженый принц!» — «Прикуси язык, приятель: видишь, какой он сердитый!» — «И то правда, ишь как он смотрит!» — «Оттащите от него мальчишку, в пруд щенка!»
Мгновенно осуществляя эту счастливую мысль, кто-то схватил принца за шиворот, но незнакомец так же мгновенно обнажил шпагу и свалил дерзкого наземь звонким ударом плашмя. Тотчас же десять голосов сразу закричали: «Убить этого пса! Бей его! бей!» и толпа набросилась на незнакомца; а тот прислонился к стене и как сумасшедший размахивал длинной шпагой, раскидывая вокруг себя нападавших. Жертвы его так и валились на землю, да толпа, топча их ногами, накидывалась на героя с неослабевающей яростью. Минуты его были, казалось, уже сочтены и гибель неизбежна, как вдруг затрубила труба, и чей-то голос загремел:
— Дорогу королевскому гонцу!
Незнакомец раскидывал нападавших.
Прямо на толпу скакал отряд конных солдат. Все бросились кто куда, врассыпную, а храбрый незнакомец подхватил принца на руки и скоро был далеко от толпы и опасности.
Но вернемся в ратушу. Заглушая гром разгула и крики веселого пира, внезапно в залу ворвался чистый и четкий звук рога. Мгновенно наступила тишина, глубокое безмолвие, и среди этой тишины раздался один голос — голос вестника, присланного из дворца. Все пирующие, как один человек, встали и начали слушать.
Речь гонца закончилась торжественным возгласом:
— Король умер!
Все, словно по команде, склонили головы на грудь и несколько мгновений оставались в глубоком молчании; потом бросились на колени перед Томом, простирая к нему руки и оглашая все здание громкими криками, от которых стены задрожали:
— Да здравствует король!
Взор бедного Тома, ослепленного этим поразительным зрелищем, растерянно блуждал вокруг и наконец остановился на принцессах, опустившихся перед ним на колени, потом на лорде Гертфорде. На лице его выразилась решимость. Он нагнулся к лорду Гертфорду и шепнул ему на ухо:
— Скажи мне правду, по чести, по совести! Если бы я сейчас отдал приказ, какого никто не имеет права отдать, кроме короля, был бы этот приказ исполнен? Никто не встал бы и не крикнул бы: «нет».
— Никто, государь, ни один человек в целом королевстве. В лице твоем повелевает владыка Англии. Ты — король, твоя воля — закон.
Тогда Том проговорил твердым голосом, горячо, с большим одушевлением:
— Так пусть же отныне воля короля будет законом милости, а не законом крови. Встань с колен! и скорее в Тауэр объявить королевскую волю: герцог Норфолькский останется жив.[18]
Слова эти мгновенно были подхвачены и, передаваясь из уст в уста, пронеслись по всему залу. И не успел Гертфорд выйти, как стены ратуши снова потряс оглушительный крик:
— Кончилось царство крови! Да здравствует Эдуард, король Англии!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Принц и его избавитель.
Выбравшись из толпы, Майлс Гендон и маленький принц направились к реке, пробираясь разными задворками и закоулками. Они беспрепятственно дошли до Лондонского моста, но тут снова попали в густую толпу. Гендон крепко держал за руку принца, или — нет — короля. Потрясающая новость уже разнеслась по всему городу, и мальчик слышал, как тысячи голосов повторяли зараз, что король умер. При этой вести ледяной холод проник в сердце несчастного, бездомного сироты, и он содрогнулся всем телом. Он сознавал всю важность своей потери и был глубоко огорчен ею, потому что суровый тиран, наводивший ужас на всех, с ним всегда был добр и ласков. Слезы застилали ему глаза, и все окружающие предметы представлялись ему словно в тумане. В эту минуту он чувствовал себя самым покинутым, отверженным, забытым существом во всем мире. Но вдруг иные крики донеслись до него, прорезая ночную тьму, словно раскаты грома:
— Да здравствует король Эдуард Шестой!
При этом крике глаза принца засверкали, и он весь задрожал от гордости.
«Ах, — думал он, — каким это кажется величавым и странным: я — король!»
Наши друзья медленно пролагали себе дорогу сквозь толпу на мосту. Этот мост, существовавший уже шестьсот лет и все это время бывший чем-то вроде очень людной и шумной проезжей дороги, представлял собою любопытное зрелище: по обе стороны, от одного берега до другого, тянулись ряды лавок и складов с жилыми помещениями в верхних этажах. Мост сам по себе был чем-то вроде отдельного города. На нем были своя гостиница, свои пивные, булочные, мелочные лавки, свой съестной рынок, свои ремесленные производства и даже своя церковь. На двух соседей, которых он связывал вместе, на Лондон и Саутворк, мост смотрел как на свои предместья и не придавал им большого значения. Обитатели Лондонского моста составляли, так сказать, замкнутую корпорацию; город у них был узенький, всего в одну улицу, длиною в одну пятую мили. Здесь, как в деревне, каждый знал каждого. Всякий знал отца своего соседа, его мать, всю подноготную о его семейных делах. На мосту, само собою, была и своя аристократия — старинные роды мясников и пекарей, по пятисот-шестисот лет торговавшие в одних и тех же лавчонках, знавшие от доски до доски всю историю моста, со всеми его странными легендами; эти уж всегда и говорили особым «мостовым» языком и думали «мостовыми» мыслями, и лгали весьма пространно, выразительно и основательно, как умели лгать лишь на мосту. Население моста было невежественно, узколобо, кичливо. Иным оно и быть не могло. Дети рождались на мосту, вырастали на мосту, доживали там до старости и умирали, ни разу не побывав в другой части света, кроме Лондонского моста. Эти люди, естественно, воображали, что величественное и нескончаемое шествие, двигавшееся через мост день и ночь, смешанный гул криков и возгласов, ржание коней, мычание коров, блеяние овец и вечный топот ног, напоминавший отдаленные раскаты грома, — было единственное, что важно на свете. Им даже казалось, что они отчасти владельцы всех этих великолепных богатств. Так оно и было на деле; по крайней мере, когда король или какой-нибудь герой устраивал торжественную процессию в честь своего благополучного возвращения на родину, они всегда могли из своих окон показывать зевакам это пышное зрелище, потому что в Лондоне не было другого подобного места, где шествие могло бы развернуться такой длинной, прямой, непрерывной колонной.
Наши друзья медленно пролагали себе дорогу.
Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили жизнь во всех иных местах нестерпимо скучной и пресной. Рассказывают, будто некий старик семидесяти одного года покинул мост и уехал в деревню на покой. Но там он целые ночи ворочался в постели и был не в состоянии уснуть, — так угнетала, давила и страшила его тягостная и глубокая тишина. Измучившись вконец, он вернулся на старое место, худой и страшный, как привидение, и мирно уснул и сладко грезил под колыбельную песню бурливой реки, под топот, грохот, гром Лондонского моста. В те времена, о которых мы пишем, мост давал своим детям предметный урок по истории Англии: он показывал им свежие и увядшие головы знаменитых людей, надетые на железные палки, которые торчали над воротами моста. Но мы отклонились от темы.
